Метафоры смысла
В.П.Зинченко
Метафоры смысла
Статья написана на основе доклада, прочитанного на конференции
«Проблема смысла в науках о человеке»
(Москва, май 2005)
Эпиграфом к первой в отечественной психологии монографии «Психология смысла» Д.А. Леонтьев взял слова А.Н. Леонтьева: «Проблема смысла — это последнее аналитическое понятие, венчающее общее учение о психике, так же как понятие личности венчается всю систему психологии». Из содержания книги следует, что понятие о смысле должно быть первым и без него не может быть построено ни общее учение о психике, ни система психологии, если к науке вообще применим термин система. Дело даже не в том, будет ли понятие смысла исходным или венчающим, а в том, что смысл нужно еще сделать понятием, а там уж, как Бог даст, будет ли это понятие аналитическим или синтетическим. Я не хочу сказать, что в психологии и в гуманитарном знании в целом отсутствует понятие смысла. Напротив. Их слишком много. Многие вербальные и даже по-своему логичные определения придают тайне смысла видимость понятности. Именно это и заставляет обращаться к метафорам или, простите за тавтологию, смысло-образам смысла. Обращение к метафоре как бы снимает иллюзию понятности, показывает недостаточность, порой банальность определений, возвращает к тайне смысла, вызывает желание прикоснуться к ней, сделать ее более ощутимой. Метафоры и смыслообразы помогают оживить существующие концепты или понятия смысла. Путь к живому понятию, понимаемому как своего рода интеллектуальная материя, лежит через живую метафору. В конце концов, метафора обеспечивает предшествующее знанию понимание, а без последнего невозможно добывание пригодного для чего-либо знания.
Значение метафор в науке неоспоримо, те м не менее специально приведу некоторые вдохновляющие меня высказывания, представляющие общекультурный интерес и предназначенные не только для особо озабоченных концептуальной строгостью науки читателей.
Л.С. Выготский: «Как показали Локк, Лейбниц и все языкознание, все слова психологии суть метафоры, взятые из пространств мира» (1982, т.1, с.369).
Б.Л. Пастернак: «Метафоризм — стенография большой личности, скоропись ее духа» Наше дело — понимать метафоры и, по возможности, их расшифровывать.
О.Э. Мандельштам: «Земля гудит метафорой»; «Я сравниваю, значит, я живу, — мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение» (1987, с.161). Конечно, метафора больше, чем сравнение, она имеет более глубокую и богатую внутреннюю форму.
Поль Риккёр, развивавший теорию живой метафоры, располагал метафору на границе между психологией и семантикой и утверждал, что на этой границе осуществляется связь логического с сенсорным или вербального с невербальным. Он рассматривал метафору как поток образов, порожденных смыслом, как развертывание смысла в образы, в том числе в вербальные иконические знаки. Иконичность при этом предполагает контроль над образом со стороны смысла, а также использование «живописной» потенции языка. Риккёр, ссылаясь на Л. Витгенштейна, связывает метафору с феноменом «видеть как». Объяснить метафору — это значит перечислить значения, в рамках которых образ видится как смысл. «Видеть как» — это интуитивное отношение, удерживающее вместе смысл и образ. «Видеть как» есть действие, потому что понять — это значит нечто сделать (1990, сс.435-455). Рикк1р заключает свой анализ: «Таким образом, видеть как выполняетв точности роль схемы, объединяющей пустой концепт и слепое впечатление; будучи полумыслью, получувством, оно, это действие-чувство, соединяет ясность мысли с полнотой образа. Невербальное и вербальное, тем самым, тоже оказываются тесно связанными между собой — в рамках образной функции языка (там же, с.452).
Поскольку, — по мнению Риккёра, — метафорический смысл выращивается в толще образов, интересно посмотреть, какие образы стоят за самим концептом смысл. Не является ли этот, широко используемый концепт пустым? Каково лицо смысла (метафора М.М. Бахтина) в психологии? Насколько оно выразительно и вразумительно?
Сначала о широте использования. Смысл встает над задачами: двигательными, перцептивными, мнемическими, умственными и пр. Имеется смысл жизни, поведения, деятельности. Смысл даже входит в определение жизни: «Жизнь есть поиск смысла и красоты» (А.А. Ухтомский). Сознание вообще имеет смысловое строение (Л.С. Выготский). Имеются и особые аффективно-смысловые образования (Л.С. Выготский, Д.Б. Эльконин). Наряду с биологическим, жизненным, есть и личностный смысл (А.Н. Леонтьев). Есть надличностный или сверхличностный смысл (К. Юнг). Смысл вступает в явной и скрытой формах. А.Н. Леонтьев однажды назвал смысл главной единицей анализа психики, собирался это аргументировать, но потом оставил эту идею, ограничившись тем, что сделал смысл одной из образующих сознания (наряду со значением и чувственной тканью). Л.С. Выготский в начале книги «Мышление и речь» объявил значение единицей анализа речевого мышления. К концу книги, он (кажется незаметно для себя) пришел к заключению, что такой единицей является смысл.
Ф.Е. Василюк, анализировавший преодоление критических ситуаций (потеря смысла, жизненный крах), пришел к заключению, что обретение нового смысла возможно в деятельности переживания (работ печали, — по З. Фрейду). Это весьма правдоподобно, тем более, что переживание, — согласно Л.С. Выготскому представляет собой единицу и, видимо, забытую А.Н. Леонтьевым образующую сознания. Близка к переживанию и деятельность понимания. Понимание при внешнем и внутреннем диалоге обеспечивается двумя противоположно направленными процессами — процессами означения смысла и осмысления значений (В.П. Зинченко). Для изображения взаимоотношений значений и смысла подходит лента Мёбиуса. В процессах понимания ли, мышления ли указанные процессы-действия переходят друг в друга. На внешней стороне ленты может быть значение, которое в результате осмысления превращается в смысл и становится внутренней той же ленты. Аналогичное происходит в итоге означивания смысла.
Из этого беглого и неполного перечня следует, что смысл пронизывает, пропитывает все разделы психологии и психологам впору объявить себя, вслед за поэтами-акмеистами, смысловиками. Мне меньше всего хотелось бы иронизировать по этому поводу. Напротив. Глядя на историю психологии с птичьего полета, приятно сознавать, что она постепенно переходит от таких главных своих слов как ассоциация, гештальт, установка, операция, поведение, деятельность к слову смысл. Это можно даже назвать процессом восхождения от абстрактного к конкретному. Но при этом неплохо было бы себе представить, а что такое (что означает?) конкретное?
А.Н. Леонтьев в свое время дал формальное определение, скорее характеристику смысла как отношения мотива к цели. Насколько я помню, есть только одна попытка измерить это отношение. П.И. Зинченко около 40-х гг. ХХ в. варьировал силу мотива и содержательности мнемических задач. Результаты получились вполне значимые: сильная мотивация при бессодержательной задаче дает такие же низкие показатели запоминания, как слабая мотивация при очень трудной задаче. Но это исчезающе мало по сравнению с продемонстрированной широтой использования понятия (концепта!) смысл.
Обратимся к вариантам метафорической конкретизации смысла и некоторых соотносимых с ним психологических феноменов.
Метафора пропасти смысла и мира смыслов. Начну с не слишком оптимистичной метафоры Э Гуссерля: «Между сознанием и реальностью поистине зияет пропасть смысла» (1994, с.11). Хотя этой метафоре почти 100 лет, нельзя сказать, что эту пропасть удалось преодолеть или заполнить. Более оптимистическим является выражение (образ?) мир смыслов, но, как и всякий мир, он неисчерпаем. Видом, эти образы на все времена и превосходно подчеркивают тайну смысла и должны быть отправными для дерзающих прикоснуться к ней.
Метафора паутины смысла. Принадлежит Максу Веберу: Человек — это животное, находящееся в паутине смыслов, которую он сам соткал, добавим, из своего собственного бытия. Добавление соответствует утверждению Г.Г. Шпета о том, что смысл укоренен в бытии. Смысл настолько укоренен в бытии, что с точки зрения М.М. Бахтина даже порождает его, движет жизнь и бытие. Это не противоречие между взглядами Шпета и Бахтина. Просто целесообразно рассматривать бытие и смыл (сознание) не как две разные вещи (сущности), а как единый континуум (М.К. Мамардашвили). Это же относится и к излюбленной проблеме психологов — сознание и деятельность. На самом деле, сознание деятельно, а деятельность осмысленна, омысленна, сознательна. Другой вопрос, насколько они взаимопроникают друг в друга? Возможно ли вымечтанное психологами единство сознания и деятельности? Важно, что их изолированное бытие невозможно. Это понимали и С.Л. Рубинштейн, и А.Н. Леонтьев.
Вернемся к паутине и вспомним, что Н.А. Бернштейн характеризовал живое движение как паутину на ветру. Каждое движение неповторимо, разброс неустраним. Одна и та же цель может быть достигнута многими способами (траекториями), и все они эффективны. Но ведь подобным колебаниям подвержен и регулирующий движения и действия зрительный образ, который все время пульсирует, дышит, меняется. Это же наблюдается в процессах памяти (узнавание, воспроизведение с его реконструкциями) и мышления. Около 70 лет тому назад Бернштейн предположил, что и нервные процессы, обеспечивающие восприятие и действие протекают по типу нелокализуемого качественного динамизма. Спустя более чем 50 лет, близкую к паутине аналогию использовали нейрофизиологи. Т. Пурвес, например, утверждал, что в живом организме сеть дендритов подвижна как ветки деревца при легком ветре. И несмотря на подвижность смысловых, перцептивных — в широком смысле — когнитивных регулирующих актов и подвижность обеспечивающих их нервных механизмов, мы получаем в итоге точнейшие исполнительные действия, исполненные смысла и красоты. Пока же мы замещаем наше непонимание символами, например, душой исполненный полет, или словами: порядок из хаоса, синергия, гетерогенез и т.п. Но постепенно, с каждой новой колеблющейся паутиной тайна построения действия становится все более осязаемой. И все очевидной становится ведущая роль «паутины смысла» в интеграции всех механизмов построения и регуляции актов поведения и деятельности. Было бы преувеличением сказать, что смысл с самого начала присутствует в биодинамической ткани живого движения. Более точно сказать, что живое движение — это есть ищущий себя смысл. Именно в этом состоит главное отличие живого движения от механического. И оно порождает и определяет все остальные отличия (см. Гордеева Н.Д., 1995).
Это же можно сказать и о когнитивной сфере. При микроструктурном анализе кратковременной зрительной памяти был обнаружен функциональный блок семантической обработки информации, находящийся после сенсорного регистра, иконической памяти, блока сканирования… Дальнейшие исследования показали, что по мере совершенствования системы переработки информации применительно к тому или иному предметному содержанию, блок семантической обработки таинственным образом перемещается на первое место и начинает определять работу всей системы.
Метафора кровеносной системы смысла. Принадлежит Г.Г. Шпету, в творчестве которого понятие «смысл» было доминирующим. В контексте анализа внутренней формы слова Шпет пишет: «Разум, то, что разумеет, и есть функция, направленная на усмотрение смысла… В структуре слова его содержание, смысл принципиально занимает совсем особое место в сравнении с другими членами структуры. Смысл не отделим, если воспользоваться уподоблением этой структуры строению и сложению организма, от прочих членов, как отделимы костяк, мышечная система и проч. Он скорее напоминает наполнение кровеносной системы, он — питание, разносимое по всему организму, делающее возможным и нормальную деятельность его мозгалогики, и радостную — его поэтических органов чувств. С другой стороны, смысловое содержание можно уподобить той материи, которая заполняет собой пространства, из вращательного движения которой вокруг собственного центра тяжести и от конденсации которой складываются в систему хаотические туманности. Живой словарь языка — хаос, а значение изолированных слов — всегда только обрывки мысли, неопределенные туманности. Только распределяясь по тем многочисленным формам, о которых до сих пор была речь, смысл приобретает целесообразное и органическое бытие» (1989, с.416-417). Слово у Шпета, как и у Выготского, связано с разумом, с мышлением. Слово уподобляется организму (ср. с метафорой Н.А. Бернштейна: движение — живое существо), а смысл в структуре слова приобретает органическое бытие. Метафора смысла как наполнения кровеносной системы вполне может конкурировать с рассмотренной выше метафорой Вебера. Обе метафоры весьма продуктивны и дополняют одна другую. Если позволить себе немного пофантазировать, то можно задаться вопросом о том, как созданная человечеством паутина объективных смыслов трансформируется и наполняет смысловую кровеносную систему духовного организма отдельного индивида? Как внешний смысл становится внутренним или собственным смыслом индивида? Как сообщаются, взаимодействуют, взаимообогащаются обе смысловые системы? Как перцептивное поле становится полем смысловым (?) и т.п. следует предупредить, что, обсуждая эти вопросы, не нужно поддаваться соблазну, во всяком случае, не спешить уподоблять объективную систему смысла Интернету.
Шпет выделяет еще одно важнейшее свойство смысла. Он «нагружает» смысл историей. Прислушаемся к тому, как Шпет размышляет о «естественной» форме мыслимого: «Оно не только расплывается и склубляется вокруг какогото центра тяжести складывающегося смысла, пока тот окончательно не закреплен и не фиксирован контекстом, но всегда носит на себе, так сказать, историю своего сложения. Как всякая вещь, даже в природе, не только есть вещь, похожая на другие или отличная от них, но еще имеющая и носящая на себе свою историю. Смысл есть также исторический, точнее, диалектический аккумулятор мыслей, готовый всегда передать свой мыслительный заряд на должный приемник. Всякий смысл таит в себе длинную <историю>> изменений значений» (1989, с.418). Здесь встречаем еще одну важнейшую метафору смысла: смысл — диалектический аккумулятор мыслей. Поскольку, — по словам Шпета, — всякая не пустая мысль есть мысль о смысле, то справедливо и обратное: мысль есть такой же аккумулятор смыслов.
Нужно напомнить, что, согласно Шпету, смысл укоренен в бытии и что он не только этимологически есть со-мысль (там же, с.455). Характеристика смысла как со-мысли замечательна сама по себе. Выше упоминалось о смысле двигательных, перцептивных, мнемических задач, а, соответственно, речь должна идти и о смысле действий, направленных на их достижение. Побочным результатом успешного решения перечисленных задач является построение соответствующих им предметных, операциональных, перцептивных значений. Следовательно, значениям предшествует смысл или со-мысль, которая ищет и находит в них свое воплощение.
Метафора смысловой волны. Характеризуя внутреннюю форму слова, Шпет большое внимание уделяет динамичности логических смысловых форм. Проиллюстрирую эту динамику описанием рождения смысла поэтической речи, имеющемся у его вольного или невольного (?) единомышленника — О. Мандельштама. Общими были у них не только мысли, но и судьба. Поэт погиб в Гулаге через год после убийства Шпета. Характеризуя орудийную поэзию Данте и отличая ее от внешней поясняющей образности, Мандельштам пишет: «Смысловые волны-сигналы исчезают, исполнив свою работу: чем они сильнее, тем уступчивее, тем менее склонны задерживаться… Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную словарную, чисто количественную природу словообразования. Надо перебежать через всю ширину реки, загроможденной подвижными и разно-устремленными китайскими джонками — так создается смысл поэтической речи. Его, как маршрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников: они не расскажут, как и почему мы перепрыгивали с джонки на джонку» (1987, с.109). В другом месте поэт говорит: Световые волны прорезаются как зубы. Возможно, смысловые и световые волны представляются поэтом как метафоры друг друга. Возможно, что в обоих случаях и те и другие обладают порождающими свойствами. Если это действительно так, то смысл несет орудийную функцию, является средством-медиатором, разумеется, оставаясь при этом смыслом, со-мыслью и, подобно символу — тайной. Хотя поискам лежавших в основе творчества, а затем воплотившихся и рассеявшихся в его результатах свето-смысловых волнсигналов многочисленные комментаторы великих произведений искусства посвящают объемистые труды, согласие между ними достигается крайне редко.
В высказываниях поэта мы находим мысль о главенствующей роли смысла в творчестве и при этом замечательное описание неуловимости смысла, уподобление его невидимым волнам-сигналам, своего рода редукцию волновой функции. Коль скоро пошла речь о физических аналогах смысла, то, наряду с волнами, должны появиться и кванты. Пока такое предположение преждевременно. В живом движении Н.Д. Гордеева, действительно, обнаружила волны и кванты, но, по ее мнению, носителем смысла являются волны. Но если не о квантах, то о каплях смысла говорил А. Белый.
Метафора радуги смысла. А. Белый протестовал против существования абстрактной истины и настаивал на ее динамичности: «процесс нарастания смысла беспрерывен, текуч; в нем отдельные смыслы суть капли; радуга возникает из них; это — смысл. Или истины нет, или истина — жестикуляция смыслов. Учение о динамической истине предполагает ее как текучую форму, как форму в движении; представление о форме в движении — представление об организме; организм — текучее многообразие в нераздельном; элементы же ее вне ее суть пустые застылые формы…» (1991, с.24). Здесь мы вновь сталкиваемся с поиском поэта и философа тайны смысловой природы творчества. Существенно, что Белый говорит о форме в движении, о жестикуляции смыслов. Напомню, выше говорилось о живом движении, как об ищущем себя смыле. Аналогичное происходит и с движением образов. С.М. Эйзенштейн при киномонтаже сталкивал образы для получения нового смысла. Н. Заболоцкий использовал для этого столкновение слов (та же жестикуляция). Д. Хармс почти персонифицировал смыслы: «Разбуди меня сильного к борьбе со смыслами».
Облако смысла. После волны, капли, радуги смысла следует ожидать облака смысла. У Л.С. Выготского встречается облако мысли, а Г.П. Щедровицкий говорит об облаке смысла. Выготский, характеризуя внутреннюю речь, говорил об испарении речи в мысль. Такие испарения, в его логике, видимо, и образуют облако, которое потом проливается дождем слов. Щедровицкий был склонен идентифицировать смысл с полем понимания в коллективной, мыслительной деятельности, в котором он рождается. Из общего «смыслового облака» понимающей и мыслительной работы выделяются идеальные объекты мысли, которые затем фиксируются в материале знаковых схем» (1995, с.281). По сути дела, подобное «смысловое облако», включающее в свой состав разные смыслы от ситуативных до личностных и сверхличностных витает не только над мыслительными, но и над любыми другими задачами, решаемыми человеком. Джон Апдайк восхищался тонким приемом возгонки, с помощью которого И. Бродский из жизненного опыта добывает драгоценный смысл. Образ Возгонки лучше, чем образ испарения и тоже наводит на мысль об облаке, ауре смысла.
Обратим внимание на то, что некоторые метафоры смысла, приведенные выше, хорошо корреспондируют между собой. Мы их можем «видеть как»: над пропастью смысла, благодаря то ли испарениям, то ли возгонке, поднимается облако смысла, которое проливается каплями смысла и из них возникает радуга смысла. Это можно назвать собирательным образом жизни смысла или его различных воплощений. Этот динамический собирательный образ смысла соответствует его текучей, динамической природе.
Метафора растения-смысла. Принадлежит А. Белому, сформулировавшему ее в контексте проблемы «Смысл познания»: «Учение о динамической истине нам меняет и самое представление о мысли: смыслы истин — растения; учение о статической истине уподобляемо отношенью к зерну: зерно истины, данное как понятие, преждевременно потребляется нами; если бы мы посадили его, то оно —проросло бы ростком многозернистого колоса; зерна колоса проросли бы пучком; от пучка всколосилось бы поле; бескорыстное отношение к истине множит круг ее жизни; определение ее не в зерне, а во множестве зерен. Истина «А» не в зерне, а в ритме зреющих зерен…» (1991, с.24).
Метафора растения близка к К. Юнгу, который уподоблял произведение, находящееся in status nashendi, живому существу, дереву, забирающему из почвы нужные ему соки, ребенку в материнской утробе, автономному комплексу души и т.п. В основе замысла произведения лежат праслово, праобраз или архетип, которые Юнг наделяет стихийными силами. Иногда он идентифицирует эти образования со сверхличностным смыслом, который бывает выше художника, его способности осмысления и чувствования. Да и под символом Юнг понимает возможность какого-то еще более широкого, более высокого смысла за пределами нашей сиюминутной способности восприятия и намек на такой смысл (1992, с.108-120).
Метафора пути и поиска горизонта по вертикали. Принадлежит И. Бродскому. Поэт как-то обронил фразу, что жизнь есть сумма мелких движений. Если заменить слово жизнь практически эквивалентным ему словом Смысл, то можно сказать, что и смысл есть сумма мелких движений. Движений ищущих смысл и движений, реализующих найденный смысл. Не являются исключением и движения души. Живое движение замечательно тем, что его характеризует не только перемещение в пространстве и времени. Его характеризует претерпевание, ощущение собственной, в том числе порождающей активности. Живое движение — это творящее движение (В.В. Кандинский), творящее собственные пространство, время и смысл (активный хронотоп, — по А.А. Ухтомскому и М.М. Бахтину). Живое движение, благодаря найденному смыслу преодолевает пространство и время, овладевает этими суровыми определениями бытия. И. Бродский подметил замечательную особенность живого движения:
по плоскости прокладывая путь, я пользуюсь альтиметром гордыни… |
и таким образом отыскивает свой горизонт по вертикали. Найденный смысл становится вертикальным измерением времени, и, соответственно, и бытия. Некоторые его называли четвертым, некоторые — пятым измерением бытия. Хотя его должно назвать первым. Повторю, что акт открытия, обретения, впадения в понимание (М.К. Мамардашвили) смысла остается таинственным. Настолько таинственным, что Т. Элиот связывает его с мигом времени не из времени. Но это такой миг времени, которым сотворено время, что зовут историей. Думаю, что такими мигами творится и время, что зовут личной историей или биографией: Моя душа — мгновений след, — сказала М. Цветаева. Мгновений, становящихся откровениями (Р.М. Рильке).
Метафора: лицо смысла. Принадлежит М.М. Бахтину, как и предыдущая тесно связана с будущим временем: «Мое определение самого себя дано мне (вернее, дано — как заданность, данность заданности) не в категориях временного бытия, а в категориях еще-не-бытия, в категориях цели и смысла, в смысловом будущем, враждебной наличности моей в прошлом и настоящем. Быть для себя самого значит еще предстоять себе (перестать предстоять себе, оказаться здесь уже всем — значит духовно умереть)» (2003, т.1, с.194). Бахтин настойчиво отодвигает смысл в будущее: «Мир моего смыслового будущего чужероден миру моего прошлого и настоящего… Я — в своем смысле и ценности для себя — отброшен в мир бесконечно требовательного смысла» (там же). Лицо смысла — это противостоящий и предстоящий бытию смысл, смысл, которым это бытие противопоставляет себя смыслу как самостоятельную ценность, становится самодовлеющим и самодовольным перед лицом смысла, то этим оно впадает в глубокое противоречие с самим собою, в самоотрицание, становится ложью: бытием лжи или ложью бытия» (там же, с.195).
Не углубляясь далее в учение Бахтина о смысле, можно сказать, что его пафос я вижу в необходимости выработать доминанту души на лицо смысла. Ведь у Бахтина мы встречаем отождествление смысла и духа. А согласно А.А. Ухтомскому, одной их главных доминант души является внимание духу. Еще один императив Ухтомского — доминанта на лицо другого. Объединяя взгляды двух мыслителей — Ухтомского и Бахтина, можно сказать: пока не выработаешь доминанты на лицо другого и на лицо смысла (иногда они совпадают), о тебе самом нельзя будет говорить как о лице.
Я не ставил перед собой задачу исчерпать все имеющиеся метафоры смысла. Это столь же трудно, как исчерпать все имеющиеся трактовки понятия «смысл». Наряду с перечисленными, назовем их мягкими, живыми, прозрачными, имеются и метафоры твердые, жесткие. Это смысловой стержень, смысловой каркас, смысловой конструкт, смысловой барьер, смысловой фундамент, которые заслуживают отдельного разговора. Из этого класса метафор остановлюсь лишь на одной. Это метафора смысла-камня, который презрели строители и который должен быть положен во главу угла. Для смысловиков-акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов, — писал О. Мандельштам. Для него смысл выступал как поэтическая материя (Д.А. Леонтьев говорит о смысловой ткани, которую он ставит в один ряд с биодинамической и чувственной тканью). Мандельштам говорил об акмеистах: «…мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке». Поэт вспоминает Владимира Соловьева, которого волновало «немое красноречие гранитной глыбы» и дает свое понимание известных строк Ф. Тютчева: «Но камень Тютчева, что «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой», — есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденьи звучит как членораздельная речь… Акмеисты с благодарностью поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания (здания смысла. — В.З.).
Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем способность динамики — как бы поросился в «крестовый свод» — участвовать в радостном взаимодействии себе подобных» (1987, с.169).
Не последовать ли психологии примеру акмеистов (не путать с малоосмысленной акмеологией!) и не положить ли камень камень-смысл и в фундамент и в «крестовый свод» своего вечно строящегося здания? Надеюсь, что мир смысла, открывающийся в его смыслообразах и метафорах (В.Л. Рабинович назвал бы некоторые из них метаформами) будет способствовать этой уже ведущейся работе.
Литература
1. Бахтин М.М. Собр.соч., т.1. М., 2003.
2. Белый А. О смысле познания. М., 1991.
3. Василюк Ф.Е. Психология переживания. М., 1984.
4. Выготский Л.С. Собр.соч., т.1. М., 1982.
5. Гордеева Н.Д. Экспериментальная психология исполнительного действия. М., 1995.
6. Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. М., 1984.
7. Зинченко В.П. Психологические основы педагогики. М., 2002.
8. Зинченко П.И. Непроизвольное запоминание. М., 1961.
9. Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. М., 1999.
10. Мамардашвили М.К. Слово и культура. М., 1987.
11. Мандельштам О. Слово о культуре. М., 1987.
12. Рикёр П. Живая метафора // Теория метафоры. М., 1990.
13. Щедровицкий Г.П. Избр.тр. М., 1995.
14. Юнг К. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992.
К публикациям по теме "ФИЛОСОФИЯ и ПСИХОЛОГИЯ" |